Неточные совпадения
Между тем жизнь будила и отрывала его от творческих
снов и звала, от художественных наслаждений и мук, к живым наслаждениям и реальным горестям, среди которых самою лютою была для него скука. Он бросался от
ощущения к
ощущению, ловил явления, берег и задерживал почти силою впечатления, требуя пищи не одному воображению, но все чего-то ища, желая, пробуя на чем-то остановиться…
И все это
ощущение я как будто прожил в этом
сне; скалы, и море, и косые лучи заходящего солнца — все это я как будто еще видел, когда проснулся и раскрыл глаза, буквально омоченные слезами.
Полеты во
сне повторялись, причем каждый раз мне вспоминались прежние полеты, и я говорил себе с наслаждением: тогда это было только во
сне… А ведь вот теперь летаю же я и наяву…
Ощущения были живы, ярки, многосторонни, как сама действительность…
Несколько дней я носил в себе томящее, но дорогое впечатление своего видения. Я дорожил им и боялся, что оно улетучится. Засыпая, я нарочно думал о девочке, вспоминал неясные подробности
сна, оживлял сопровождавшее его
ощущение, и ждал, что она появится вновь. Но
сны, как вдохновение: не всегда являются на преднамеренный зов.
Наибольший успех полета обозначался достижением мельницы, с ее яркими брызгами и шумом колес… Но если даже я летал только над двором или под потолком какого-то огромного зала, наполненного людьми, и тогда проснуться — значило испытать настоящее острое
ощущение горя… Опять только
сон!.. Опять я тяжелый и несчастный…
Должно быть, во
сне я продолжал говорить еще долго и много в этом же роде, раскрывая свою душу и стараясь заглянуть в ее душу, но этого я уже не запомнил. Помню только, что проснулся я с знакомыми
ощущением теплоты и разнеженности, как будто еще раз нашел девочку в серой шубке…
— Н — нет, — ответил я. Мне самому так хотелось найти свою незнакомку, что я бы с удовольствием пошел на некоторые уступки… Но… я бы не мог объяснить, что именно тут другое: другое было
ощущение, которым был обвеян мой
сон. Здесь его не было, и в душе подымался укор против всякого компромисса. — Не то! — сказал я со вздохом.
То было
ощущение, усиленное
сном, но вызванное реальным событием — разлукой с живым и любимым человеком. Как это ни странно, но такое же
ощущение, яркое и сильное, мне пришлось раз испытать по поводу совершенно фантастического
сна.
Сердце у меня тревожно билось, в груди еще стояло
ощущение теплоты и удара. Оно, конечно, скоро прошло, но еще и теперь я ясно помню ту смутную тревогу, с какой во
сне я искал и не находил то, что мне было нужно, между тем как рядом, в спутанном клубке сновидений, кто-то плакал, стонал и бился… Теперь мне кажется, что этот клубок был завязан тремя «национализмами», из которых каждый заявлял право на владение моей беззащитной душой, с обязанностью кого-нибудь ненавидеть и преследовать…
Теперь Ромашов один. Плавно и упруго, едва касаясь ногами земли, приближается он к заветной черте. Голова его дерзко закинута назад и гордым вызовом обращена влево. Во всем теле у него такое
ощущение легкости и свободы, точно он получил неожиданную способность летать. И, сознавая себя предметом общего восхищения, прекрасным центром всего мира, он говорит сам себе в каком-то радужном, восторженном
сне...
Я чувствовал, что со мною происходит что-то необычное. Я давно потерял прежний молодой
сон. Голова работала быстро, ворочая все те же мысли вокруг основного
ощущения, сердце принималось биться тревожно и часто… Мне все хотелось освободиться от чего-то, но это что-то навязчиво, почти стихийно овладевало мною, как пятно сырости на пропускной бумаге…
Боялся не он — боялось его молодое, крепкое, сильное тело, которое не удавалось обмануть ни гимнастикой немца Мюллера, ни холодными обтираниями. И чем крепче, чем свежее оно становилось после холодной воды, тем острее и невыносимее делались
ощущения мгновенного страха. И именно в те минуты, когда на воле он ощущал особый подъем жизнерадостности и силы, утром, после крепкого
сна и физических упражнений, — тут появлялся этот острый, как бы чужой страх. Он заметил это и подумал...
Он затихал и отдавался настроению, надеясь схватить неясное
ощущение, как мы стараемся по временам схватить приятный полузабытый
сон. Но ему никогда не удавалось этого достигнуть: не привыкшее к напряжению внимание скоро ослабевало, туманилось, — и, продолжая улыбаться, Прошка мирно засыпал. Быть может, во
сне он видел, наконец, то, что желал увидеть, но никогда не помнил, что ему снилось.
Я возвратился в гостиницу, но, узнав мой голос, хозяин захлопнул дверь. Ночь я провел на одной из зеленых скамеечек между тополями. Спать мне было тепло, и во
сне я видел славу. Но холодный утренник и
ощущение голода разбудили меня довольно рано.
Половецкий долго смотрел на реку и на небо и переживал такое
ощущение, как будто он поднимается кверху, как бывает только в молодых
снах.
О, все теперь смеются мне в глаза и уверяют меня, что и во
сне нельзя видеть такие подробности, какие я передаю теперь, что во
сне моем я видел или прочувствовал лишь одно
ощущение, порожденное моим же сердцем в бреду, а подробности уже сам сочинил, проснувшись.
О да, конечно, я был побежден лишь одним
ощущением того
сна, и оно только одно уцелело в до крови раненном сердце моем; но зато действительные образы и формы
сна моего, то есть те, которые я в самом деле видел в самый час моего сновидения, были восполнены до такой гармонии, были до того обаятельны и прекрасны и до того были истинны, что, проснувшись, я, конечно, не в силах был воплотить их в слабые слова наши, так что они должны были как бы стушеваться в уме моем, а стало быть, и действительно, может быть, я сам, бессознательно, принужден был сочинить потом подробности и, уж конечно, исказив их, особенно при таком страстном желании моем поскорее и хоть сколько-нибудь их передать.
Сон пролетел через тысячелетия и оставил во мне лишь
ощущение целого.
И без мыслей, с приятным
ощущением чистого белья и покоя, Лаврентий Петрович погрузился в тяжелый и крепкий
сон.
Души их высоко возносятся над тем, что развертывается перед ними, охватываются огненным
ощущением какого-то огромного всеединства, где всякое явление, всякая радость и боль кажутся только мимолетным
сном.
Он сдернул одеяло. Как в горячем
сне, был в глазах розовый, душистый сумрак, и белые девические плечи, и колеблющийся батист рубашки, гладкий на выпуклостях. Кружило голову от сладкого
ощущения власти и нарушаемой запретности, и от выпитого вина, и от женской наготы. Мать закутала Асю одеялом. Из соседней комнаты вышла, наскоро одетая, Майя. Обе девушки сидели на кушетке, испуганные и прекрасные. Солдаты скидывали с их постелей белые простыни и тюфяки, полные тепла молодых тел, шарили в комодах и шкапах.
Он лег спать, но
сон бежал от его глаз. Когда он потушил свечу, ему явственно послышались тяжелые шаги в его спальне.
Ощущение, что кто-то приближается к его кровати, охватило его. Князь дрожащими руками засветил свечу. В комнате никого не было.
Ряд нахлынувших на него разнородных
ощущений гнал
сон, поддерживая возбужденное состояние духа.
Когда человек тоскует наяву, к нему еще приходят голоса живого мира и нарушают цельность мучительного чувства; но тут я засыпал, тут я
сном, как глухой стеной, отделялся от всего мира, даже от
ощущения собственного тела — и оставалась только тоска, единая, ненарушимая, выходящая за все пределы, какие полагает ограниченная действительность.
И, уже стараясь взволновать себя, вернуться к потерянным
ощущениям страха и беспокойства, она стала припоминать и рассказывать, немного сочиняя, свои темные
сны, но страх не возвращался, и чем глубже было спокойное внимание Юрия Михайловича, тем явно несообразнее, просто глупее становились убедительные
сны.
Василий загасил лампу, выбросил в окно трепетавшую бабочку и, бодрый, как после крепкого
сна, полный
ощущением силы, новизны и необыкновенного спокойствия, отправился в дьяконский сад.
Оба они, и Марина и Темка, были перегружены работой. Учеба, общественная нагрузка; да еще нужно было подрабатывать к грошовым стипендиям. Часы с раннего утра до позднего вечера были плотно заполнены. Из аудитории в лабораторию, с заседания факультетской комиссии в бюро комсомольской ячейки. Дни проносились, как
сны. И иногда совсем как будто исчезало
ощущение, что ты — отдельно существующий, живой человек, что у тебя могут быть какие-то свои, особенные от других людей интересы.